Николай Николаевич Дроздов в молодости. Сегодня ему 85!

 
отрывки из интервью которое он дал пару лет назад
 
— Вы родились в 1937 году, значит, наверное, помните и саму войну, и первый день победы?
 
— Родился я до войны, поэтому помню не только день победы, а даже день нападения. Это было что–то непонятное и страшное. Буквально через месяц появились самолеты фашистские, долетавшие до Рязани, где мы жили с отцом и матерью. Мать работала в военном госпитале, а отец был химиком–фармацевтом, профессором, доктором наук, делал новые виды лекарств, проводил исследования. Все, включая профессоров, искренне хотели на фронт. Думали, что прямо сейчас кинемся, как дадим отпор, отлетят они. Но ему, как и многим тогда, сказали: «Вы должны остаться, создавать лабораторию по производству лекарств для фронта». Всего было два лекарства. Одно от желудочных отравлений — потому что люди ели тогда что попало или вообще не ели. И противопростудное. И эти два лекарства гнали ручьем.
 
— Вы помните свои детские ощущения в то время, было страшно?
 
— Было и страшно, и в то же время мне, четырехлетнему, все было интересно. Вот мы бежим в погреб соседский. Бомбоубежищ не было, у нас домик деревянный был. Такая окраина Рязани, все живут в деревянных домах. У нас не было своего погреба, поэтому мы бежали к соседям, где пряталось много людей. Я прямо вижу: уже солнце село, красное зарево заката, на фоне него зенитки палят и слышен гул фашистских самолетов. Я кричу: «Мам, дай посмотреть!», она: «Какое посмотреть!» и быстро меня уводит.
— Потом вы переехали в Москву. Помните первое ощущение от большого города?
 
— Площадь трех вокзалов. Я не знал их историю, но меня поражало, что на одной площади можно увидеть три больших вокзала: Ленинградский, Ярославский, Казанский. Думаю: «Боже, это такие большие города, оказывается, бывают». В целом, конечно, масштаб поражал. С девятого класса стал учиться в Москве. А первые восемь — в селе Успенском, очень славном. Там была еще общая школа — мальчики и девочки вместе учились, а в Москве учился уже в мужской школе. Спрос был высокий. Я с пятерок скатился на тройки, иногда даже двойки, но за два года исправился, подтянулся так, что в институт с первого раза поступил.
 
— А какое время приходит вам в голову, когда вы вспоминаете самый счастливый день своей жизни?
 
— Я — младший табунщик на подмосковном конном заводе около села Успенское (мы там жили круглогодично, перед тем как получить квартиру в Москве). В 6, 7, 8–м классе отец научил меня ездить на лошади, мы ходили, любовались ими. Он стал уделять мне много внимания, чаще приезжал из своей лаборатории. Я говорю: «Папа, я вот начитался. Кентавром хочу стать. Можно так отрезать меня, пришить к лошади?» Мне было лет восемь. «Пойдем, сначала научись ездить. Будешь как слитой с лошадью, тогда можно пришивать. А так будет нелегко». Отец мне давал работать младшим табунщиком. Без возвращения домой. Два месяца подряд я уже с ночи был там. В пять утра вставали, выгоняли маточный табун наиболее ценных кобылиц на пойму реки. И мы — один старший табунщик, два младших — должны втроем охранять этот табун, чтобы он никуда не ушел, чтобы никто не украл лошадь. До темноты практически. И к 10 вечера мы пригоняли табун и запирали его на ночевку. Сами прямо под копытами где–нибудь ложились на сено спать. Пригнал их в 10 вечера, и через полчаса можно спать, а с утра все сначала. Но это самые счастливые дни были. 17 часов в седле!