Из воспоминаний прокурора

Взятки. Когда на руководящую должность я попал, на меня выходили сослуживцы: ты вопросы решаешь? Нет, ребята, не решаю. Так, бесплатно помогу, но денег в руки не возьму. Сам запалюсь и вас запалю.
Но в мое время еще можно было не замазаться. Ответ был стандартный: ты на мое начальство выйди, если оно даст письменное распоряжение, то пожалуйста. И никаких вопросов не возникало ни у кого. Но когда я уходил, уже нельзя так было отвечать. Сделай или проблемы получишь — придет проверка и придерутся до фонарного столба.
Когда я заканчивал, то не было редкостью, что люди за изнасилование сидели до суток без оформления. Им говорили: вот вам сутки на сбор денег. Этой пакостью уже мои коллеги занимались, когда я уходил. Я знал такие случаи. Это возмутительно с общечеловеческой точки зрения.
 
Горбушка. Был рынок Горбушка под открытым небом. Я по нему уголовное дело расследовал. Начинал я там с ерунды всякой, а когда стали кого-то из торгашей привлекать к ответственности, выяснилось, что такого рынка не существует. То есть он есть, но его нет по документам. Тогда я немножко разгулялся — там и в управу района следы вели. Выдавала разрешения на право торговли на этом рынке женщина, которая в управе числилась уборщицей. Несмотря на это, у нее был отдельный кабинет, где она выдавала разрешения. И этот рынок был подментован на все 100%. Милиционера одного я посадил в следственный изолятор за это, хотя он тоже был пешкой.
Вызвали меня на заслушивание к прокурору Москвы — он меня поддержал, когда я рассказал, какой там масштаб происходит. Должен сказать, что там снимали с должностей достаточно высоких, замначальника управления милиции по Западному округу должен был уйти без возбуждения уголовного дела. Его сложно было притянуть. У одного из крышевателей рынка — он не осужден, не могу фамилию назвать, он был типа бригадира, собирал со всех деньги, вопросы всякие решал — у него при обыске на квартире обнаружили протокол, составленный по факту того, что этот рынок работает незаконно. А в окружном ОБЭПе такого протокола не было. Они немножко на него наехали, провели проверку и у себя протокол уничтожили. А он у себя дома протокол держал, мы его и нашли. Десять суток. В 1990-е годы я застал такую практику: забирают каких-то забулдыг с притона, и они сидят в милиции, не оформленные никак. Это называлось «уходить не хотят». Приезжает какая-то проверка: кто у вас сидит, вот за решеткой люди? А эти что к батарее пристегнутые? А это местные активисты, приковали себя к наручниками к батарее, требуют начальника московской милиции. К ним подходит проверяющий: граждане, а что вы тут делаете? Те: мы находимся здесь и никуда не уйдем. Им же тоже объясняли, как надо отвечать. Они сидели там днем и ночью. Их не кормили. Ну, по собственной инициативе покупали буханку хлеба, но так за собственный счет кормить их полноценным обедом не по карману было. Потом им надоедало сидеть и они говорили «правду-матку». Сейчас это искоренено. Законность в этом смысле на более высоком уровне.
Диссертация. Одна из причин ухода из прокуратуры была — чтобы добить кандидатскую. Тема была: «Расследование притонов для занятий проституцией». Первая диссертация на эту тему в России, она почему-то считается неприличной, про нее не пишут. Я взял наугад несколько учебников криминалистики и не нашел ни в одном ни главы, ни раздела, ни параграфа про расследование таких преступлений. Хотя содержатель притона для проституток по уши в коррупции и связях с преступным миром. И в провинции он — необходимый человек. Все банные истории с местными начальничками не обходятся без этих девочек. Мне известны случаи по службе, когда прокурорские работники уезжали в провинцию в командировку, и к ним в баню приводили девочек — не по их просьбе, а в порядке гостеприимства — и обижались, если люди отказывались. В провинции всегда считают, что москвичи ближе к гомосексуализму, Гейропе, есть такое предубеждение. И если приезжает какой-то начальник из Москвы, ему предлагают девочек, а он отказывается… Может, он гомосексуалист, наверное — а какие могут быть объяснения?
Притон не может быть, что называется, не подментованным. Абсолютно, тотально. Притон не может работать без рекламы. Притон только для своих — это редкость, он неокупаем. А если есть реклама, то оперативники выявляют его сразу. Все раскрытия притонов — это по принципу «если всем платить, денег не хватит». Кому-то одному платишь, но рано или поздно другой накроет. Почему в провинции почти нет дел по притонам? Потому что там легко договориться. Начальник местной милиции, его жена — председатель суда; с ним договоришься, и, считай, про тебя забыли. В Москве так не получится.
 
«3алиновать терпилу». Если я буду адвокатом, я должен как честный человек говорить своим клиентам: я ничем не могу помочь. Я могу побиться за то, чтобы дали поменьше, побороться за переквалификацию. Надо это вам или нет? А жена говорит: мой муж ни в чем не виноват, я хочу, чтобы его отпустили. У меня очень много знакомых адвокатов, почему я хорошо знаю их взаимоотношения с клиентами. Честный адвокат, если он не имеет личных связей, если это не адвокат уровня Генри Резника, у которого само имя — пропуск, он не может своим клиентам ничего обещать и гарантировать. А у людей такое представление: я иду в сапожную мастерскую, я должен получать гарантию, что мне сапоги починят. И адвокат, он тоже пусть даст гарантии, когда мой муж будет на свободе. Если адвокат говорит: после отбытия срока ваш муж будет на свободе, то клиент уйдет к другому адвокату, который скажет: сделаем, все можно, любой каприз за ваши деньги. Давайте столько-то — тому-то надо дать, еще кому-то и так далее. Когда человек деньги перестает давать, то ему говорят: вы несолидный человек, нормальные люди так не поступают, вы меня подвели, я договаривался с серьезными людьми, просил, я давал слово. Это называется «залиновать терпилу». Я не то, чтобы не владел этим искусством. Я знаю, как это делается. Но не всякая женщина способна к проституции, не всякий юрист способен быть вымогателем. А по-честному работать, как в англо-американской системе, я не вижу сейчас возможности.
 
Инерция. Просто так взять и кого-то выпустить из тюрьмы — это совсем непростое дело. Насколько я помню по своим уголовным делам, когда следователем работал, было несколько человек, которых бы я хотел отпустить. У кого-то старик-отец инвалид, которому уход нужен. Он во всем признался, доказательства есть, он никуда не убежит, а инвалид лежит, и за ним ухаживать некому. Ходил, пороги обивал, но нет-нет-нет. Мне ни одного человека не удалось освободить. Я объясню. Это считается за сбой в работе: [освободили] значит был незаконный арест. Освободить можно, но тогда надо признать, что арест был ошибочный. Я не знаю, откуда это пошло, по-хорошему, человека заключают под стражу на определенный срок, на два месяца обычно. По замыслу законодателя, можно следствие вести дальше, а человека освободить. Но у нас с незапамятных времен повелось: если человек задержан, то он должен становиться подозреваемым, потом обвиняемым, потом подсудимым. Это старая система. И будущий осужденный, только так. Сбой на любом этапе — это сразу служебная проверка, кому-то взыскание. Не за то, что освободили, а за то, что тогда засадили.
А запихнул дело в суд — дальше забота судьи. И судья не слишком озабочен, он знает, что в вышестоящей инстанции приговор устоит, если он будет обвинительным. Под стражу попал — пропал.